Von Carolin Pirich

Im Neonlicht erscheint die Maschinerie, die aus einem Geiger einen Popstar macht: Stahlgerüst, LED-Leinwand, Scheinwerfer, Lautsprecher, Nebelmaschinen. Ein Bühnenarbeiter hängt an zwei Seilen, fünf Meter über den Stuhlreihen, dort, wo am Abend David Garrett, meistgeliebter, meistgehasster Geiger unserer Zeit, über dem Publikum schweben soll.

6.400 Menschen werden um 20 Uhr auf den Stühlen der Messehalle Erfurt sitzen. Noch drei Stunden, Zeit für den Soundcheck. Helfer haben die 40 Orchestermusiker verkabelt, die zwei Gitarristen, den Schlagzeuger. Die Hauptperson fehlt. Sie wird den ganzen Nachmittag nicht auftauchen. Am vorletzten Tag seiner Tournee sieht es so aus, als habe David Garrett keine Lust mehr, David Garrett zu sein.

Garrett, der Star mit Geige: Das ist er für die einen. Ein Rebell, der die klassische Musik aus dem Elfenbeinturm des Bürgertums befreit. Der Kinder der Playstation-Generation den Satz sagen lässt: "Ich will Geige lernen!" Der Hunderttausende in Konzerthallen zieht: Menschen, die sonst nur Shakira hören oder Michael Bublé. Popmusik.

Die anderen sehen in David Garrett einen Überläufer, der sein Talent an den Massengeschmack verschwendet. Einst trauten sie ihm eine Zukunft als Jahrhundertmusiker zu. Ein neuer Yehudi Menuhin hätte er werden können, ein Geigengott im Himmel der Hochkultur.

Die Menschen, die das Schöngeistige verteidigen, haben keine schönen Worte mehr für ihn. Musikkritiker schreiben, Garrett produziere "Softpornopopklassikjunkfood".

Wenn sie überhaupt noch über ihn schreiben.David Garrett gehört inzwischen zum Personal von Bunte, Bild und Gala. Dort ist er: "der schönste Geiger der Welt". Dort geht es um die Frage, ob die Geige Romanzen mit ebenso schönen Frauen verhindere, wie viele Tattoos er sich hat stechen lassen, auf welchem Körperteil die Fledermaus prangt.

Man kann David Garretts Geschichte als Abstieg lesen oder als Aufstieg, je nach Blickwinkel. Es ist die Partitur eines Verkaufserfolgs, die es hier zu verstehen gilt, die sorgfältig komponierte Verwandlung eines Menschen in ein Produkt.

Am Tag zuvor war Konzertpause in Erfurt. Die Musiker hatten einen Abend frei. Es gab eine kleine Party. Auch Garrett schaute vorbei. Seitdem hat ihn keiner gesehen.

"David kommt immer zu spät", sagt einer seiner Gitarristen.

"Er ist total durch", sagt einer seiner Fahrer.

"Manchmal braucht er Zeit für sich", sagt eine seiner Pressefrauen.

Sie tippt minutenlang in ihren Blackberry, dann kommt eine SMS vom Tourmanager: David müsse alle Termine am Nachmittag absagen, auch den Soundcheck. Warum, schreibt der Tourmanager nicht.

Routinierter Ärger bei der Entourage. Kommt öfter vor. Garrett nimmt sich immer mal wieder eine Auszeit von den Erwartungen, die andere an ihn stellen. Manager, Betreuer, Stylisten, Lichtdesigner, Tontechniker, Promoter, Veranstalter, Musikproduzenten: Sie alle verdienen an diesem Abend mit, sie alle arbeiten an der Marke David Garrett. Und in spätestens drei Stunden muss dieser 32-jährige Mann mit der Geige, dem Symbol für Disziplin und Ehrgeiz, wieder funktionieren. Dann müssen Mensch und Marke wieder zusammenfinden.

Vor Erfurt war Garrett in Köln, Berlin, Frankfurt, München, in Innsbruck, Mannheim und Stuttgart. Rock Anthems heißt das aktuelle Programm. Die besten Hits aus dreieinhalb Jahrhunderten, dazu: Feuerfontänen, Tanzeinlagen, Lightshow. Guns N’ Roses. Muzio Clementi. Michael Jackson. Ludwig van Beethoven. Coldplay. Justin Timberlake. Geige mit Schlagzeug, Klassik mit Pop. Zwei Stunden lang.

Der Eintritt kostet zwischen 45 und 120 Euro. Vor allem Frauen kaufen die Karten. Mütter strömen mit Großmüttern zu Garretts Auftritten, Grüppchen von Freundinnen in Parfümwolken. Fans wie die 27-jährige Andrea aus Neuruppin, die beim Konzert in Berlin in der zweiten Reihe sitzt. Sie hat sich ein Herz auf den Fuß tätowieren lassen, in der Mitte David Garretts Initialen. In Reihe sechs die zierliche Miriam, der Mund so grellrot wie die Lackstiefel, neben ihr der Sohn, ein blonder Fünfjähriger. Das lange Haar trägt er am Hinterkopf zusammengeknotet, wie David Garrett. Die Jeans hat er in kleine Stiefel mit offenem Schaft gesteckt, wie David Garrett.

Mitte Oktober erschien Garretts Album Music, sofort erreichte es Platz vier der deutschen Charts. Drei Wochen und ein paar Fernsehauftritte später liegt Music auf Platz zwei und hat sich mehr als 100.000-mal verkauft: Goldstatus. Nur Robbie Williams läuft besser.

Man könnte also erwarten, dass Garrett sich aufmerksamkeitssatt und zufrieden gibt, als er in einem Salon des Berliner Westin Grand Hotels im Viertelstundentakt die Journalisten zum Gespräch empfängt. Die Füße in den offenen Stiefeln hat er auf ein Tischchen gelegt. Die Sonne malt goldene Muster auf die Zimmerwand.

Garrett sieht aus, wie er immer aussieht, wie das Bild des Geigenrebells es vorsieht, die Marke des Mannes, der sich nicht um die Konventionen des Kulturbetriebs schert. Aber dann sagt er auf einmal diesen Satz, im fiebrigen Ton des verletzten Künstlers: "Ich will, dass die Leute wissen, dass ich supergut Geige spielen kann."

Jens, Stylist in Strickpulli, beschwichtigt seinen Chef so zärtlich, wie es seine verrauchte Stimme zulässt: "Aber David, das weiß ich doch auch so."

Garrett nimmt die Stiefel vom Tisch, lehnt sich vor und stützt die Ellbogen auf den Knien ab. Er starrt einem angriffslustig ins Gesicht. Itzhak Perlman, der berühmte Geigenvirtuose, rede mit Hochachtung von ihm, sagt er. "Er ist ein großer Fan und Bewunderer von mir. Das ist das größte Lob, das man als Geiger bekommen kann."

Garrett will anscheinend klarmachen: Nicht der Schüler bewundert den Meister, sondern der Meister bewundert ihn, seinen Schüler.

Offenbar kommt es bei der Anerkennung nicht so sehr auf das Ausmaß an. Sondern darauf, wer sie einem schenkt. Das ist Garretts Problem, das er noch nicht mal in einem Viertelstunden-Interview verbergen kann, vielleicht auch nicht verbergen will: Er wird von den Falschen geliebt.

Oder andersherum: Die Liebe der vielen kann den Liebesentzug der wenigen nicht wettmachen.

David Garrett selbst erzählt seine Biografie als eine Geschichte der Befreiung. Er ist an diesem Tag im Oktober von Berlin nach Hamburg unterwegs, im Terminkalender stehen elf Talkshows in zehn Tagen und ein Fotoshooting für einen Schmuckhersteller, der mit Garretts Gesicht werben will. Auf der Fahrt: Zeit für ein Gespräch im ICE, Treffen am Bahnsteig. Garrett kommt aus dem Hotel, obwohl er eine Wohnung in Berlin besitzt, auch in New York hat er eine. Der blonde Haarknoten sitzt perfekt, der Dreitagebart ist gepflegt, es ist nicht kalt, aber Garrett trägt einen schwarzen Pelzmantel, glänzend und knöchellang.

Er reicht die Hand zur Begrüßung. Feingliedrige Finger, eine Geigerhand. Garrett trägt zwei schwere Ringe, der eine ist der mit dem großen Totenkopf, den man auf jedem Bild sieht, das es von Garrett und seiner Geige gibt. Aus der Bunten weiß man, dass der "maskuline Schmuck" circa 289 Euro kostet.

Neben Garrett steht eine wuselige kleine Frau Ende vierzig. "Ich bin die Elke", sagt sie. Die Elke will, dass man sie duzt. "Wir duzen uns alle."

Elke ist die wichtigste Person in David Garretts Entourage. Sie ist seine TV-Promoterin. Sie achtet aber auch darauf, dass er seinen Zug nicht verpasst, sich ab und zu ausruht und regelmäßig ein warmes Essen bekommt. Elke erzählt, ihr 13-jähriger Sohn sage immer: "Mama, ich glaube, der David braucht dich viel mehr als ich."

Jetzt sorgt sie dafür, dass David im Bordrestaurant Königsberger Klopse bekommt, damit er sich darauf konzentrieren kann, sein Leben zu erzählen.

Eigentlich habe sein Vater selbst Geiger werden wollen, Solist, sagt Garrett. Er hatte jedoch zu spät angefangen, erst mit 12 oder 13. Es reichte nicht für eine Musikerlaufbahn. Der Vater wurde Jurist und gab die Bürde seines Traums an seine Söhne ab. Erst sollte Davids älterer Bruder Geige lernen. Aber der versteckte sich daheim in Aachen unter dem Bett, wenn der Vater zum Üben ins Zimmer kam. Also bekam David die Geige. Da war er vier Jahre alt.

"Ich hatte wohl eine härtere Konstitution als mein Bruder", sagt Garrett. "Ich weiß nicht, warum ich nicht geweint habe, wenn mir mein Vater mit dem Bogen auf den Kopf gehauen hat."

Die Eltern nahmen David aus der Schule und ließen ihn von Privatlehrern unterrichten. Mit neun bekam er die erste Gage, 500 Mark, das erste Konzert mit großem Orchester gab er mit zehn.

Für die Konzerte kauften ihm die Eltern grüne und gelbe Anzüge und weiße aus Moiréseide. Sie bestimmten, er solle nicht Bongartz heißen wie der Rest der Familie, sondern den Mädchennamen seiner amerikanischen Mutter tragen, Garrett. Damit kann man auch im Ausland berühmt werden.

"Sie waren richtige stage parents", sagt Garrett. Eltern, die ihr Kind unbedingt auf der Bühne sehen wollen. "Das kann man gut finden oder auch nicht. Wahrscheinlich eher Zweites."

Eine CD, die er als 13-Jähriger aufnahm, zeigt Garrett mit seiner Geige unterm Kinn, die damals braunen Haare zur braven Bubenfrisur gelegt. Ihm gegenüber steht Claudio Abbado, der berühmte Maestro. Er hebt die Hände wie ein Magier, der einen Zauberspruch sagt.

Zu diesem Zeitpunkt erfüllt David Garrett alle Voraussetzungen für einen künftigen Klassikstar. Er tritt mit den richtigen Musikern in den richtigen Konzertsälen auf. Spielt Bach, Mozart, Beethoven, Mendelssohn, ein mutiges Repertoire, weil er schon früh mit den Großen mithalten muss. Seine Eltern schließen einen Exklusivvertrag mit dem richtigen Label, der Deutschen Grammophon – es ist das Gütesiegel der klassischen Musik. Davids Wert steigt wie der Wert eines Bildes, das in namhaften Galerien hängt, damit namhafte Leute darüber reden.

Der Dirigent Zubin Mehta bezeichnet den zwölfjährigen David als größten Violinisten seiner Generation. Der Jahrhundertgeiger Yehudi Menuhin schwärmt von Davids wunderbarem Spiel. Und eine der damals raren weiblichen Geigenikonen, die Britin Ida Haendel, opfert ihm viele Stunden, in denen sie sein Spiel anhört und ihm Tipps gibt.

Noch heute erinnert sie sich daran, was sie damals, vor 20 Jahren, so beeindruckt hat. "Er war sehr talentiert und sehr charmant", sagt sie. "Er konnte fast alles spielen."

So wurde der kleine David in den Augen der Erwachsenen zum Wunderkind. Es war das erste Mal, dass der Name Garrett zur Marke wurde.

In der Welt der Klassik tauchen solche Wunderkinder immer wieder auf. Die Mechanismen sind stets dieselben: Man braucht ein Kind mit Ausnahmebegabung und einen Alten, der es "Wunderkind" nennt. Für die Kinder selbst ist das Leben als Wunder vor allem anstrengend. Manche wachsen aus ihm heraus, manche brechen aus. Andere zerbrechen daran.

David Garrett litt unter dem Wunderkind-Status. "Ich habe acht Stunden am Tag geübt", sagt er im Bordrestaurant, die Kellnerin stellt die Klöpse vor ihm ab. "Das ist kein Wunder. Das ist harte Arbeit."

Der Anfang vom Ende der Lebensphase als Wunderkind waren die Capricen des Geigers und Komponisten Niccolò Paganini aus dem 19. Jahrhundert. Garrett war jetzt 16 Jahre alt, er hatte zwei der schmerzhaft virtuosen Stücke im Repertoire. Das Plattenlabel aber wollte gleich alle 24 aufnehmen.

Garrett hatte keinen Lehrer außer seinem Vater und nur zwei Monate Zeit. Der Arm schmerzte, der Nacken, der Rücken, die Bandscheiben. Die Mutter, die einst Ballerina am Stadttheater in Aachen war, sagte, sie habe auch mit Schmerzen getanzt. Die CD wurde 1997 veröffentlicht, David Garrett war 17.

Er lebte ein Leben im Korsett. Üben, Konzert, Applaus, üben, Konzert, Applaus. Er hatte keine Freunde, er kannte nicht einmal andere Kinder. Einmal lief er von zu Hause weg, doch er wusste nicht, wohin. Er lief in die Kirche. "Ich bin nicht religiös oder so", sagt er. "Aber die Tür zur Kirche war eben die einzige Tür, die immer offen stand."

Garrett greift zu seinem iPhone, legt es weg, nimmt es wieder, schaut auf den kleinen Bildschirm. Er kneift die Augen zusammen. Die Fingerknöchel treten weiß hervor.

"Können wir mal ’ne Pause machen?"

Bei seinen Konzerten erzählt Garrett oft Anekdoten aus seinem Alltag, kleine Episoden, die nichts über ihn verraten. Geschichten wie die vom Supergeiger, der auf dem Schwarzmarkt in Bangkok Fälschungen seiner DVDs entdeckt und sich geschmeichelt fühlt: "If you can make it there, you can make it anywhere." Was er rauslässt, passt zur Story.

Die Erzählungen aus seiner Jugend aber scheinen mehr zu sein als belanglose Episoden. Echte Verletzungen. Das Verhältnis zu seinem Vater sei immer noch sehr angespannt, sagt einer, der David Garrett gut kennt.

Mit 18 hielt es Garrett nicht mehr aus in seinem Korsett. Als er sich bei der Juilliard School bewarb, der berühmten Musikhochschule in New York, wollte er nicht bloß seiner Karriere nachträglich ein Fundament geben – er, der immer nur Privatunterricht gehabt hatte. Vor allem war New York weit weg, und die Eltern hatten Flugangst.

Für David Garrett war New York der bestmögliche Ort. Die Eltern begriffen, dass ihr Sohn ihnen entglitt, und verweigerten ihm die Unterstützung. Für das Schulgeld von 36.000 Dollar im Jahr musste er hart arbeiten, als Putzmann, Barmann, Fotomodel.

Nach dem Studium testete er seinen neuen Marktwert. Er sprach die richtigen Leute an, wie er es gelernt hatte. Ein Freund stellte ihm seine Wohnung für Hauskonzerte zur Verfügung, Garrett lud Vertreter von Plattenfirmen und Konzertveranstalter ein, spielte ihnen vor: Bach, Mozart, Beethoven, Bruch. Die Kenner nickten, und es passierte – nichts.

Nach fünf, sechs Jahren der Abwesenheit vom Klassikmarkt war sein Name kein Begriff mehr. Garrett war über 1,90 Meter groß, mit langen Beinen und einem erwachsenen Gesicht. Der Zauber des Wunderkindes war weg. Er war jetzt ein Geiger wie viele: talentiert, aber unbekannt. Die Marke war verblasst. Er brauchte eine neue.

Garrett begann mit Cross-over-Stücken zu experimentieren. In New York trat er mit Musicaldarstellern und Schauspielern auf und spielte dazu Gassenhauer auf der Geige. Damit ließ sich ganz gut Geld verdienen. Er nahm eine Violinenversion der Metallica-Ballade Nothing Else Matters auf und kombinierte sie mit Habanera, der bekanntesten Arie aus der Oper Carmen. Er spielte eine mit E-Gitarren unterlegte Toccata von Bach, gefolgt vom Hummelflug von Rimski-Korsakow.

Später spielte Garrett den Hummelflug in 65,26 Sekunden und ließ das Ergebnis ins Guinness Buch der Rekorde eintragen. Es machte ihn eine Zeit lang zum schnellsten Geiger der Welt. Sein altes, seriöses Label, die Deutsche Grammophon, aber glaubte nicht mehr an ihn.

Hier hätte die Karriere des ehemaligen Wunderkinds enden können. Ohne Plattenvertrag, ohne Manager hätte er sich nicht lange gehalten. Inzwischen schon Mitte zwanzig, hätte er sich einen anderen Beruf suchen müssen, vielleicht wäre er irgendwie in der Musikbranche untergekommen. Reich wäre er nicht geworden.

Dass es anders kam, lag an einem Mann, der die Idee hatte, eine neue Geschichte für David Garrett zu basteln. Eine neue Marke.

Peter Schwenkow sitzt über den Dächern von Berlin in seinem Büro. Auf der einen Seite das Dach der Philharmonie, auf der anderen das Sony Center und der Potsdamer Platz. Er trägt einen feinen grauen Anzug, eine edle Uhr, eine randlose Brille. An der Wand hängt ein Gemälde, das ihn selbst zeigt.

Schwenkow verdient Geld mit Musik, Spezialgebiet: Klassik für die Masse.

Er hatte die Idee, die Berliner Philharmoniker in der Berliner Waldbühne auftreten zu lassen, das betont er gern. Er veranstaltet Konzerte für die Sopranistin Anna Netrebko und ihren Lebensgefährten Erwin Schrott, für die Tenöre Jonas Kaufmann und Rolando Villazón, für den Pianisten Lang Lang. Namen, die inzwischen auch Menschen kennen, die noch nie eine Oper oder ein Klavierkonzert gehört haben.

Peter Schwenkow ist Chef der DEAG, der Deutschen Entertainment AG, des größten Klassikkonzertveranstalters Europas. "Früher haben wir 35.000 Euro Umsatz mit klassischen Konzerten gemacht", sagt Schwenkow. "Heute sind es 35 Millionen."

Zwar könne er das handwerkliche Vermögen der Musiker nicht beurteilen, aber wenn der Künstler bereit sei, sich einzubringen, könne er ihn weit nach vorn bringen.

Schwenkow war einer der Ersten, die begriffen haben, dass klassische Musik ein kulturelles Wunderwerk sein mag, aber eben auch ein Produkt ist, wie Schokoriegel oder Waschmittel, und ein gutes Produkt braucht heute eine gute Verpackung. Früher wollten die Leute die Sinfonien, Arien und Ouvertüren nur hören. Heute wollen sie sie anschauen können. Sie sollen gut aussehen. "Vor der Vermarktung kommt die Vermarktungsfähigkeit", sagt Schwenkow, "und das Einverständnis, sich vermarkten zu lassen."

Manche klassische Musiker verweigern sich diesem Prinzip, sie wollen keine Schokoriegel sein, sie wären nichts für Schwenkow. Zum Beispiel die Geigerin Julia Fischer. Sie hält sich mit Interviews und Fotostrecken zurück. "Kunst und Entertainment sind nicht dasselbe", sagte sie einmal, sie wolle sich nicht selbst verkaufen. Oder der junge polnische Pianist Rafał Blechacz, der 2005 einen der wichtigsten Klavierwettbewerbe gewann, den Chopin-Wettbewerb in Warschau. Er entzieht sich allein dadurch, dass er lieber Philosophie studiert, als das Kinn in die Pianistenhände zu stützen und in eine Kamera zu lächeln. Oder der Geiger Frank Peter Zimmermann, der sich mit seiner Plattenfirma EMI überwarf, weil er keine schicken Fotos von sich machen lassen wollte. Er wollte einfach nur aussehen, wie er aussieht, und gut Violine spielen.

Schwenkow dagegen will nicht weniger als alles von einem Musiker: "Wir haben den 360-Grad-Ansatz, um einen Künstler kontrolliert aufzubauen. Reisen, singen, Promotion machen."

Wann er David Garrett zum ersten Mal getroffen hat, kann Schwenkow nicht mehr genau sagen. Es muss Anfang 2007 gewesen sein. Jedenfalls erinnert er sich an einen jungen Mann, der den Erfolg mehr wollte als alles andere. "Der brannte für seine Sache", sagt Schwenkow. "Der wollte es seinem Vater zeigen." Über das Einverständnis, sich vermarkten zu lassen, mussten sie nicht lange reden.

Schwenkow interessierte der "neue Sound", den Garrett mitbrachte. Vor allem aber gefiel ihm die Geschichte, die er aus David Garretts Wunderkind-Vergangenheit herauslas: die von einem Musiker mit der Mission, die Welt, aus der er kommt, zu revolutionieren, mit seinem Cross-over. "Klassikstars brauchen Personality", sagt Schwenkow.

Aus der alten Marke "Wunderkind" wurde die neue Marke "Geigenrebell".

Die Vermarkter von Schokoriegeln und Waschmitteln nennen so etwas einen Relaunch. David Garretts Relaunch war erfolgreich, auch, weil er die alte Geschichte nutzen konnte, um die neue zu erzählen. Die strengen Eltern, das ewige Üben, die Jugend ohne Freunde. Da kann man schon rebellisch werden.

Bis heute kündigen ihn die Moderatoren in den Fernsehshows mit der Geschichte seiner Kindheit an. Die Vergangenheit macht ihn interessant. Aber sie bleibt auch eine Bürde. Immer noch wird hochgerechnet, was für ein wundervoller klassischer Violinenvirtuose aus ihm hätte werden können. Noch immer wird er an seiner Vergangenheit gemessen.

Kurz nach ihrem ersten Kontakt, damals 2007, buchte Schwenkow für David Garrett einen Flug von New York nach Berlin und hörte sich sein Repertoire genauer an. Vor allem aber sah er ihn sich genauer an: die halb geschlossenen Lider, die geschwungenen Lippen, die ebenmäßigen Züge. Schwenkow war begeistert. Er beschloss, seine Entdeckung bei einem Brunch Bekannten und Journalisten vorzuführen.

An dieser Stelle seiner Erzählung bittet Schwenkow darum, das Aufnahmegerät auszuschalten, als würde er nun ein Geheimnis verraten – wie jemand, der flüstert, um sicherzugehen, gehört zu werden.

Garrett habe also vorgespielt beim Brunch, erzählt Schwenkow, und dann habe man gesehen, wie 40 schöne, gestandene, intelligente Frauen beinahe in Ohnmacht fielen. Da habe er gewusst: Auf David stünden nicht nur die jungen, sondern auch die reifen Frauen. Eine verlässliche Zielgruppe war gefunden und eine bewährte Verkaufsstrategie, sex sells.

Das Image als "schönster Geiger der Welt" hat David Garrett berühmt gemacht. Es hat ihm Geld gebracht und die Abneigung all derer, die von sich sagen, es gehe ihnen um die Kunst, nicht den Kommerz.

Peter Schwenkow lächelt, wenn man ihn darauf anspricht. Dann sagt er, Garrett werde auch von großen, sehr angesehenen Orchestern eingeladen. Von Leuten, denen es um die Kunst geht. Und warum? Weil sie mit Garretts Gesicht den doppelten Eintrittspreis verlangen könnten, sagt Schwenkow.

Als Schwenkow damals David Garretts erste Cross-over-CD veröffentlichte und die erste Tournee plante, wusste niemand, wer dieser Geiger war. Schwenkow machte das keine Angst. Er musste es nur schaffen, David Garrett vor Tourneebeginn bekannt zu machen. Zu einem erfolgreichen Relaunch gehört eine erfolgreiche Werbekampagne.

Schwenkow sagt: "Die Frage war: Wie kriegt man Garrett ins Fernsehen?"

Die Antwort: mit Elke, der Frau mit der mütterlichen Fürsorge. Sie hat ein Gespür für die Gesprächstemperatur in deutschen Fernsehstudios.

Über Elke heißt es, sie gehöre zu den Besten. "Wer sie an seiner Seite hat", sagt der für David Garrett zuständige Popmanager des Musiklabels Universal, "der schafft es ins Fernsehen."

Wer im Fernsehen auftritt, sagt Elke, "hat danach lauter Bookings von Konzertveranstaltern. Eine Sendung heißt zehn Anfragen." Wenn vor einer Tournee ein Konzert irgendwo noch nicht ausverkauft ist, organisiert Elke einen Fernsehauftritt, und das Problem ist erledigt.

Zu Elkes Kunden gehören Hape Kerkeling, Nino de Angelo, Jürgen von der Lippe, die Wildecker Herzbuben. Und David Garrett.

Elke sagt, sie könne nicht beurteilen, wie er Violine spiele, sie habe "Polka-Ohren". Sie fand es damals schräg, dass sie sich jetzt um einen Typen mit Geige kümmern sollte. Aber als sie ihn vor etwas mehr als fünf Jahren kennenlernte, mit seinen Jeans zu Anzugjacke und T-Shirt, wusste sie: "Der Junge hat eine Geschichte zu erzählen."

Einer Frau wie Elke wäre Garrett in seiner Wunderkindzeit nie begegnet. Einer Frau mit einem Faible für Schunkelmusik, die keine Partitur lesen kann. Jede Schlagersendung, in der er auftritt, trägt ihn weiter weg von der Anerkennung der Klassikpuristen und Geigenikonen.

Trotzdem hat er sich an Elke gebunden, er begehrt nicht auf gegen die Vermarktung seiner selbst. Er ist einverstanden, dass sein Fernsehplan noch dichter gedrängt ist als sein Konzertplan.

Garrett lässt den Namen der Frau mit den Polka-Ohren sogar in seine Verträge schreiben: Er sagt Veranstaltungen und Konzerte nur zu, wenn sie auch engagiert ist. Sie und Jens, sein Stylist mit der rauchigen Stimme, der sich Zigaretten aus Visitenkarten dreht.

So kommt es, dass David Garrett, statt mit Claudio Abbado und dem Chamber Orchestra of Europe aufzutreten, Halbplayback im Fernsehen geigt: bei TV total, Zimmer frei!, Wetten, dass..?, 5 gegen Jauch, Markus Lanz, Inas Nacht, im Sat.1 Frühstücksfernsehen, in der ZDF-Show Volle Kanne, bei Carmen Nebel. Zum Auftakt des Weihnachtsgeschäfts tritt er bei Florian Silbereisens Adventsfest der 100.000 Lichter auf: Beethoven mit Lichtgewitter und Synthesizerbass.

"Ist doch schön", sagt Garrett, als er nach einem ausverkauften Konzert in seiner Garderobe sitzt, noch angewärmt vom Applaus. Silbereisen und Volksmusik hin oder her: "Solange du Qualität ablieferst, ist das Sendeformat egal."

In Peter Schwenkows Entertainment-Universum wird Garrett für diese Haltung reich belohnt. 300.000 verkaufte Konzertkarten 2012, vielleicht eine halbe Million 2013. "Das ist die Dimension der Stones", sagt Schwenkow. Ausverkaufte Messehallen, 600.000 Facebook-Kontakte, die Charts, der Klassik-Echo für den "Bestseller des Jahres". Das ist die Währung, die in Schwenkows Welt zählt.

In der Welt, aus der Garrett kommt, kann man sich mit dieser Währung nichts kaufen. Im Gegenteil: Die Menschen, die in ihm einst den nächsten Jahrhundertgeiger sahen, zucken zusammen, sobald das Wort "Cross-over" fällt. Als habe man einer feinen Dame einen unanständigen Witz erzählt.

Die Chefin einer traditionsreichen Berliner Konzertagentur, die Garrett als Kind nach ihren eigenen Worten als Klassikstar aufgebaut hat sagt, sie habe mit ihm nichts mehr zu tun. Er solle erst einmal wieder Klassik lernen, fügt sie an. Genannt werden will sie nicht.

Ida Haendel, die britische Violinistin, hörte sich zwar einmal für ein Fernsehporträt über David Garrett an, was ihr einstiger Schützling jetzt so spielt. Ruft man sie heute an, will sie sich daran nicht erinnern.

Der Dirigent Zubin Mehta plant mit Garrett in diesem Jahr eine CD-Aufnahme mit dem Israel Philharmonic Orchestra. Garrett sei immer noch ein sehr guter Geiger, sagt Mehta. "Aber zu seinem Pop habe ich keine Meinung."

Es sind die beiden Menschen, die David Garrett noch heute als seine wichtigsten Lehrer bezeichnet.

Tack. Tack. Tack. Das ist das lauteste Geräusch, das die Musiker hören, wenn sie David Garrett begleiten. Die Schläge des Metronoms werden ihnen über einen Knopf im Ohr eingespielt. Der Takt, der Timecode, ist alles, denn die Musik, die Videos, das Licht, die Feuersalven, die Tänzerinnen, die Moderationen sind aufeinander abgestimmt. Der Timecode gibt jedem Rädchen der Maschine den Einsatz vor. Ein kalter Puls.

Das ist das Irrwitzige an Konzerten dieses Zuschnitts: Ein Orchester spielt, aber die Musiker hören einander kaum, jeder spielt für sich. Hauptsache, das Tempo stimmt. Die Musik muss nicht leben, sie muss nur im Takt bleiben.

Diese Art zu musizieren lasse einen "verrohen", sagt einer der Musiker aus Garretts Orchester. Aber das falle nicht weiter auf. Als sie in einer Probe einmal absetzten, sei die Musik einfach weitergelaufen. Tack. Tack. Tack. Es gibt ihren Part vom Synthesizer, zur Sicherheit. David Garrett hat kein Sicherheitsnetz. Aber auch er muss sich dem Metronom unterwerfen. Dem ewigen Timecode.

Beim Konzert in Berlin geschieht an einer Stelle etwas Unvorhergesehenes. Aus der zweiten Reihe schrillt die Stimme eines Fans in den Text, den Garrett ins Mikrofon sagt. Es ist Andrea, die Frau mit dem Herz-Tattoo auf dem Fuß. Sie juchzt vor Freude, Garrett hält inne, schaut irritiert zur Seite. "Wir kommen ja zu nichts, wenn das so weitergeht!", sagt er, bevor er seinen Text fortsetzt. Der Zeitplan ist in Gefahr.

Die Frau wird in der Pause gebeten, nicht noch einmal zu juchzen. Ansonsten erwäge der Veranstalter, sie vom Konzert auszuschließen – Begeisterung bitte nur in den vorgesehenen Applauszeiten!

Es sieht so aus, als sei von dem "Rebellen mit der Geige" nur die Geige geblieben. Die Disziplin ist wie früher: aufstehen, üben, reisen, Auftritt, Applaus, schlafen, aufstehen, üben, reisen, Konzert. Und immer auf den Timecode achten. Dazugekommen sind die langen Haare, das Glätteisen und die Fernsehauftritte.

David Garrett ist wieder in einem Korsett gefangen, nur ist es jetzt ein selbst gewähltes. Aber was, wenn auch die Marke, die Schwenkow, Elke und sein eigener Ehrgeiz geschaffen haben, einmal verblasst?

Wenn man Garrett danach fragt, sagt er, er mache das alles für die Musik – "ich bin kein Produkt".

In fast jedem Interview kommt er wie programmiert auf sein Selbstverständnis als respektabler Violinist zu sprechen. "Viele meiner Konzerte sind rein klassisch", sagt er dann. "Klamotten sind unwichtig. Image ist unwichtig. Mein Metier ist die Tongebung." Es sind Sätze, über die die Interviewer hinweghuschen. Es ist der Teil, den keiner hören will.

Als ihn Markus Lanz auf seinem Fernsehstudio-Sofa nach dem Kinofilm fragt, der im nächsten Herbst rauskommen soll und in dem David Garrett die Rolle von Paganini spielt, da sagt Garrett: "Das ist ein Leben, das nah an meinem liegt." Er würde jetzt wohl gerne erzählen, dass auch Paganini die größten Hits der damaligen Zeit auf der Geige spielte, dass auch er sich nicht um Konventionen scherte. Er würde gerne über Musik reden.

Aber Lanz fragt ihn nach einer Szene in der Badewanne, über die in den Klatschblättern schon viel zu lesen war: "Was hattest du an, wirklich nichts?"

David Garrett will in diesem Jahr etwas Neues versuchen. Mit Zubin Mehta will er das Violinkonzert von Johannes Brahms aufnehmen, ein hochanspruchsvolles Werk der Spätromantik. Garrett will nicht mehr nur der schöne Geiger sein, von dem die Leute sich fragen, wie er wohl nackt aussieht. Er will wieder ein guter Geiger sein, vielleicht der beste.

Aber eine etablierte Marke anders zu präsentieren ist nicht leicht. Es ist fast noch schwieriger, als eine verblasste Marke mit neuem Leben zu erfüllen. Das Publikum wird seinen David nicht hergeben wollen. Im Mai geht er wieder auf Tour. Dann wollen die Leute für ihr Geld wieder das Produkt bekommen, das sie kennen. Sie wollen Garrett so haben wie bei der letzten Tournee, wie in Erfurt.

Es ist der Höhepunkt der Show. David Garrett schwebt über die Bühne hinweg, nach links, nach rechts. Dann fliegt er in die Halle hinein, fliegt nah am Betonhimmel, fünf Meter über den Köpfen des Publikums, die Füße mit den offenen Stiefeln gekreuzt, die Violine unters Kinn geklemmt. Die Scheinwerfer baden ihn in Licht.

David Garrett spielt Smells Like Teen Spirit, den Song, der die Band Nirvana weltberühmt machte, die Rebellenhymne einer Generation. Hunderttausendmal gehört. Kurt Cobains schmutzige, kräftige Stimme läuft im Kopf mit.

I feel stupid and contagious
Here we are now, entertain us

Bei David Garrett aber gibt es keinen Text, keinen Schmutz. Nur diesen Geigenton: wie sauber poliertes Silber. Ein Bühnentechniker steuert den schwebenden Garrett durch den Saal, bei Timecode 00:44 senkt er ihn ab, bei 01:18 zieht er ihn wieder hoch, bei 01:44 lenkt er ihn in Richtung Publikum.

Für einen Moment zeichnen sich im hellen Licht die Seile ab, in denen Garrett festhängt.

В неоновом свете появляется «машина» (механизм), превращающая скрипача в поп-звезду: стальные каркасы, экран с лампочками, прожектора, колонки, дым-машины. Работник сцены повис на двух верёвках, на высоте пяти метров, там, где сегодня вечером будет парить над публикой Дэвид Гэрретт – самый любимый и самый ненавидимый скрипач нашего времени.
           В 20:00 часов на стульях Мессехале в Эрфурте расположатся 6400 человек. Ещё три часа. Время для саунд-чека. Помощники подключили кабеля к 40 оркестрантам, двум гитаристам и к ударнику. Не хватает главной персоны. Она не появится в течение всего послеобеденного времени. Такое впечатление, что в предпоследний день своего тура у Дэвида Гэрретта пропало желание быть Дэвидом  Гэрреттом.
          Гэрретт, звезда со скрипкой. Для одних. Бунтарь, высвобождающий классическую музыку из буржуазной «башни слоновой кости». Который сподвигает детей поколения Playstation сказать: «Я хочу научиться играть на скрипке!» Который привлекает сотни тысяч людей в концертные залы:  людей, которые обычно слушают Шакиру или Майкла Бубле. Поп-музыка.
          Другие же видят в нём перебежчика, который растрачивает свой талант ради вкусов массы. Когда-то они прочили ему будущее музыканта столетия. Он мог бы стать новым Иегуди Менухиным, богом скрипки на небе высокой культуры.
          Люди, защищающие эстетический аспект, не оставляют больше для него хороших слов. Музыкальные критики пишут, что он выпускает «мягкую-порно-поп-классик-вредную- пищу».
           Если они вообще о нём пишут. Дэвид Гэррет стал постоянным участником персонала изданий «Бунтэ», «Бильд» и «Гала». Там он: «Самый красивый скрипач в мире». Там главнее всего вопрос, мешает ли скрипка заводить романы с такими же красивыми женщинами, сколько у него татуировок и на какой части тела красуется летучая мышь.
          Истории о Дэвиде Гэрретте можно воспринимать и как взлёт и  как падение. Смотря с какого угла смотреть. Это -  партитура к успешным продажам, тщательное сочинённое произведение превращения человека в продукт.
          За день до этого был перерыв в Эрфурте. Музыкантам выпал один свободный вечер. Состоялась небольшая вечеринка. Гэрретт тоже заглянул туда. С тех пор его никто не видел.
          «Дэвид всегда приходит поздно», говорит один из его гитаристов.
          «Он очень устал», говорит один из его водителей.
           «Иногда ему нужно время для себя», говорит одна из его пресс-секретарей.
           Несколько минут она пытается ему дозвониться, потом приходит СМС от тур-менеджера: Дэвид отменил все запланированные на после обеда встречи, а так же саунд-чек. Почему – турменеджер не пишет.
          Обычный стресс при таком антураже. Случается довольно часто. Гэрретт иногда нуждается в отдыхе от ожиданий других. Менеджера, промоутеров, организаторов, продюсеров: все они зарабатывают этим вечером, все они трудятся над маркой «Дэвид Гэрретт». И через три часа 32-летний мужчина со скрипкой, символом дисциплины и честолюбия, должен снова быть функциональным. Только в этом случае «человек» и «марка» смогут воссоединиться.
          До Эрфурта Гэрретт был в Кёльне, Берлине, Франкфурте, Мюнхене, Иннсбруке, Манхайме и Штуттгарте. Новая программа называется «Rock Anthems“. Лучшие хиты последних 350 лет. В придачу: огненные фонтаны, танц.площадки, световое шоу. Guns N´roses, Muzio Clementi,  Майкл Джексон, Людвиг ван Бетховен, Coldplay, Джастин Тимберлейк. Скрипка с ударником, классика с поп-музыкой. Два часа подряд.
          Билеты стоят от 45 до 120 евро. Основные покупатели – женщины. Рекой текут мамочки с бабушками, группки подружек в облаках парфюма. Фанаты как 27-летняя Андреа из Нойруппина, которая сидит во втором ряду на концерте в Берлине. У неё татуировка на ступне – сердце, в центре которого инициалы «DG“. В шестом ряду – худенькая Мириам, с кричащей красной помадой и такими же лакированными сапогами, рядом с ней – её сын, светловолосый пятилетний мальчик. Длинные волосы собраны сзади в пучок, как у Дэвида Гэрретта. Джинсы заправлены в маленькие сапоги с открытыми голенищами, как у Дэвида Гэрретта.
          В середине октября вышел новый альбом Гэрретта «Music“, немедленно занявший четвёртое место в немецких чартах. Через три недели и пару выходов на ТВ альбом взлетел на второе место и достиг золотого статуса (продано 100 000 экземпляров). Только у Робби Вильямс дела идут лучше.
          Можно было бы ожидать, что Гэрретт чувствует себя удовлетворённым и обласканным вниманием, принимая журналистку в салоне берлинскогоо отеля для дачи интервью. Ноги в свободных сапогах он положил на столик. Солнце рисует золотые узоры  на стене комнаты.
          Гэрретт выглядит как всегда, как и положено бунтарю. Марка человека, которого не заботят культурные конвенции. Но вдруг он произносит это предложение, дрожащим тоном обиженного артиста : «Я хочу, чтобы люди знали, что я супер хорошо умею играть на скрипке».
          Йенс, стилист в вязанном свитере, успокаивает своего шефа так нежно, насколько позволяет ему его прокуренный голос: «Но Дэвид, я и так это знаю.»
          Гэрретт убирает ноги со стола, наклоняется вперёд и опирается локтями на колени. Вглядывается агрессивно в лицо (видимо журналистке – прим.пер.) Ицхак Перлманн, известный скрипач-виртуоз,  говорит о нём с большим уважением, говорит он. «Он мой большой фанат и почитатель. Это наивысшая похвала, которую может получить скрипач.»
          Видимо, Гэрретт хочет убедить нас в следующем: не ученик восхищается мастером, а мастер восхищается им, своим учеником. 
          Очевидно, что признание измеряется не  масштабом, а тем, КТО его (признание) кому дарит. Это и есть проблема Гэрретта –  даже в 15-минутном интервью он не может (или не хочет) скрыть, что он любим не теми.
           Или наоборот: любовь большинства не может состязаться с угасающей любовью меньшинства.
          Сам Дэвид Гэрретт представляет свою биографию как историю освобождения. В этот октябрьский день он находится по пути из Берлина в Гамбург, ему предстоят 11 ток-шоу в течение 10 дней  и фотошутинг для производителя украшений, который хочет сделать Гэрретта лицом своей продукции. Во время езды: время для общения в поезде, встреча на перроне. Гэрретт выходит из отеля, несмотря на наличие квартиры в Берлине.  И в Нью-Йорке есть одна. Блондинистый узел сидит идеально, трёхдневная щетина ухожена, на улице не холодно, но на Гэрретте чёрная шуба, блестящая и длиной в пол.
          Он протягивает руку для приветствия.  Изящные пальцы, рука скрипача. Гэрретт носит два тяжёлых перстня, один из них – в форме черепа, который виден на каждом существующем фото. Из журнала «Бунтэ» известно, что этот перстень стоит 289 евро.
          Рядом с Гэрретом стоит суетливая маленькая женщина под пятьдесят. «Меня зовут Эльке», говорит она. Эльке хочет, чтобы мы обращались к ней на «ты». «Мы все обращаемся друг к другу на «ты».
          Эльке – самая важная персона в антураже Дэвида Гэрретта. Она – его ТВ-промоутер. Так же она следит за тем, чтобы он не опаздывал на свой поезд, иногда отдыхал и регулярно получал горячую пищу. 13-летний сын Эльке всегда говорит: «Мама, мне кажется, что Дэвид нуждается в тебе намного больше, чем я».
          Сейчас она следит за тем, чтобы Дэвиду подали в ресторане поезда «кёнигсбергские тефтели», и он может сконцентрироваться на рассказе о своей жизни.
          Вообще-то его отец сам мог бы стать скрипачом – солистом, говорит Гэрретт. Но он начал поздно, в 12 или 13 лет. Этого не хватило для музыкального развития. Отец стал юристом и переложил бремя своей мечты на своих сыновей. Сначала скрипке должен был обучиться старший брат Дэвида. Но он всегда прятался под кровать, когда отец входил в комнату, чтобы начать занятия. Так что скрипку получил Дэвид. Тогда ему было 4 года.
          «У меня, видимо, была более жёсткая конституция, чем у моего брата», говорит Гэрретт. «Я не знаю, почему я не плакал, когда мой отец бил меня смычком по голове.»
          Родители забрали Дэвида из школы и наняли для него частных учителей. В девять лет он получил свой первый заработок, 500 марок, в 10 лет он даёт свой первый концерт с большим оркестром.
          Для концертов родители покупали ему зелёные и жёлтые костюмы и белые из муарового шёлка. Они решили, что звать его будут не Бонгартц, как всех остальных членов семьи, а возьмёт девичью фамилию своей американской матери, Гэрретт. Таким образом можно было стать известным и за границей.
          «Они были по-настоящему «сценическими родителями», говорит Гэрретт. Родители, желающие любой ценой видеть своего ребёнка на сцене. «Это может быть и хорошо и плохо. Наверное, больше второе.»
          На диске, который он записал в 13 лет, мы видим Гэрретта со скрипкой под подбородком, тёмные волосы уложены в причёску послушного мальчика. Напротив него стоит Клаудио Аббадо, известный маэстро. Он поднимает руки как маг, произносящий своё магическое заклинание.
          К этому моменту у Дэвида Гэрретта есть все предпосылки для будущего звезды классики. Он выступает с настоящими музыкантами в настоящих концертных залах. Играет Баха, Моцарта, Бетховена, Мендельсона, смелый репертуар, так как он уже с раннего возраста вынужден был тягаться с великими. Его родители заключают  эксклюзивный договор с настоящим лейблом, Deutsche Grammophon – знаком качества классической музыки. Ценность Дэвида возрастает как ценность картины, которая висит в знаменитой галерее и о которой говорят знаменитые люди.
          Дирижёр Зубин Мета характеризует 12-летнего Дэвида как величайшего скрипача своего поколения. Скрипач столетия Иегуди Менухин бредит чудесным исполнением Дэвида. И одна из редких скрипичных икон женского пола того времени, британка Ида Хендель, жертвует ради него многими часами, во время которых она слушает его игру и даёт советы.
          Она до сих пор помнит, что впечатлило её тогда, 20 лет назад. «Он был очень талантливым и очень обаятельным», говорит она. «Он мог играть почти всё.»
          Таким вот образом маленький Дэвид стал вундеркиндом в глазах взрослых. Это был первый раз, когда имя Гэрретт стало маркой.
          В мире классики постоянно появляются такие вундеркинды. Механизмы всегда одинаковы: нужен ребёнок с необычными способностями и кто-то из старых (музыкантов), кто назовёт его «вундеркиндом». Для самих же детей такая жизнь «чудо» - ребёнка прежде всего напряжённа. Некоторые это перерастают, некоторые от этого сбегают. Другие – ломаются.
          Дэвид Гэрретт страдал от статуса вундеркинда. «Я занимался по восемь часов ежедневно», рассказывает он нам в ресторане. Официантка ставит перед ним тефтели. «Это не чудо. Это тяжкий труд.»
        Началом конца жизни вундеркинда стали «Каприсы» скрипача и композитора 19-го века Никколо Паганини. Гэрретту было 16 лет, в его репертуаре было только два до боли виртуозных каприса. Но компания хотела записать все 24 каприса.
          У Гэрретта не было другого учителя кроме отца, и времени было – два месяца. Рука болела, шея, спина, позвонок. Мама, которая была балериной в городском театре Аахена, сказала, что она тоже танцевала через боль. Альбом вышел в 1997 году, Дэвиду было 17 лет.
          Он жил в «корсете». Занятия, концерт, аплодисменты, занятия, концерт, аплодисменты. У него не было друзей, он даже не знал других детей. Однажды он убежал из дому, но не знал, куда бежать. Забежал в церковь. «Я не религиозен», говорит он. «Но дверь в церковь была единственной открытой дверью.»
          Тут Гэрретт берёт в руки свой айфон, кладёт обратно, берёт снова, смотрит на маленький экран. Зажмуривает глаза. Костяшки пальцев белеют.
          «Мы можем сделать перерыв?»
           На своих концертах Гэрретт часто рассказывает анекдоты из своей жизни. Маленькие эпизоды, которые никак его не выдают. Такие истории, как обнаружение пиратских ДВД с записью его концертов на чёрном рынке Бангкока и его радость по этому поводу: Если ты стал известен здесь, то ты известен везде» .
           Но рассказы из его юности  кажутся более значительными, чем эти пустяковые эпизоды. Настоящие травмы. «Отношения с отцом до сих пор натянутые», говорит человек, близко знающий Дэвида.
          В 18 лет он вырывается из этого «корсета» . Когда он подал заявление в Джульярдскую школу в Нью-Йорке, он хотел не только приобрести задним числом фундамент для своей карьеры – он, у которого были только частные уроки. Прежде всего Нью-Йорк находился достаточно далеко, а родители боялись летать.
          Для Дэвида Гэрретта Нью-Йорк был самым лучшим местом. До родителей дошло, что их сын ускользает от них, и они отказали ему в помощи и поддержке. 30 000 долларов в год, необходимых для оплаты обучения в школе, он зарабатывал сам, тяжким трудом – был уборщиком, барменом, фотомоделью.
          После окончания учёбы он протестировал свою новую рыночную ценность. Он говорил с правильными людьми, как он это умел. Его друг предоставил ему свою квартиру для проведения домашних концертов, Гэрретт пригласил представителей записывающих компаний и организаторов концертов, играл для них: Баха, Моцарта, Бетховена, Бруха. Знатоки кивали, и в результате – ничего.
          После пяти-шести лет исчезновения с классического рынка его имя уже было забыто. Гэрретт был 1,90 ростом, с длинными ногами и со взрослым лицом. Магия вундеркинда исчезла. Он был теперь одним из многочисленных скрипачей: талантливый, но неизвестный. Марка поблекла. Он нуждался в новой (марке).
          Гэрретт начал экспериментировать с кроссоверными вещами. В Нью-Йорке он выступал с артистами мюзиклов и с актёрами, играя уличные песенки на скрипке. Хорошо на этом зарабатывал. Он записал скрипичную версию баллады Металлики «Nothing Else Matters“  и скомбинировал её с „Хабанерой», известной арией из оперы «Кармен». Играл Токкату Баха с дополнительной партией электро-гитары, переходя на «Полёт шмеля» Римского-Корсакова.
          Позже он сыграет «Полёт шмеля» за 65,26 секунд, и этот рекорд будет занесён в Книгу Рекордов Гиннесса. Некоторое время он считался самым быстрым скрипачом в мире. Но его старый, серьёзный лейбл Deutsche Grammophon больше в него не верил.
          Здесь могла бы закончиться карьера бывшего вундеркинда. Без контракта, без менеджера он не мог долго продержаться. Между тем, в возрасте уже за 20, он должен был бы подумывать о другой карьере. Может быть, он приземлился бы где-то в области музыки. Богатым он бы не стал.
          В том, что всё случилось по-другому, «виноват» мужчина, у которого появилась идея сотворить новую историю для Дэвида Гэрретта. Создать новую марку.
          Петер Швенков сидит в своём бюро , высоко над крышами домов Берлина. По одну сторону – крыша Филармонии, по другую – Центр Sony и Потсдамская площадь. На нём изысканный серый костюм, дорогие часы, очки без оправы. На стене висит его портрет.
          Швенков зарабатывает деньги на музыке. Основная область – классика для масс.
          Его идеей было выступление Берлинского Филармонического оркестра на берлинской Waldbühne (дословно – сцена в лесу), он охотно это подчёркивает. Он организовывает концерты для сопранистки Анны Нетребко и для её супруга Эрвина Шротта, для теноров Йонаса Кауфмана и Роландо Виллазона, для пианиста Ланг-Ланга. Имена, которые уже известны людям, никогда не слышавшим оперы или фортепианные концерты.
          Петер Швенков – шеф DEAG (немецкое артистическое агентство), самого крупного в Европе агентства по организации  классических концертов. «Раньше мы зарабатывали 35 000 евро. Сегодня это 35 миллионов», говорит Швенков.
          Хотя он не в состоянии оценить способности музыканта, но если артист готов себя «отдать», то с помощью Швенкова он может пойти очень далеко.
          Швенков был одним из первых, кто понял, что классическая музыка является культурным чудом, но в то же время это такой же продукт как шоколадный батончик или средство для мытья, а хороший продукт нуждается на сегодняшний день в хорошей упаковке. Раньше люди хотели симфонии, арии и увертюры только слушать. Сегодня же они желают их видеть. Это должно выглядеть хорошо.» Впереди продажи всегда стоит способность к продаже», говорит Швенков, «и согласие себя продавать».
          Некоторые классические музыканты противятся этому принципу. Они не хотят быть шоколадным батончиком, и они не для Швенкова. Например скрипачка Юлия Фишер. Она не даёт интервью и не делает фотошутингов. «Искусство и энтертеймент – это не одно и то же», как-то сказала она. Она не хотела бы себя продавать. Или юный польский пианист Рафаль Блехач, победивший в 2005 году на самом важном конкурсе пианистов – конкурсе имени Шопена в Варшаве. Он считает, что лучше будет изучать философию, чем подпирать подбородок руками и улыбаться в камеру. Или скрипач франк Петер Циммерманн, который расстался со своей муз. компанией EMI, потому что отказался себя фотографировать в шикарном стиле. Он просто хотел выглядеть так, как выглядит, и просто хорошо играть на скрипке.
          Но Швенков хочет иметь от музыканта не меньше, чем ВСЁ: «У нас подход оборотом в 360 градусов, для контролируемого создания артиста. Поездки, пение, промоушн».
          Точно сказать, когда он впервые встретил Дэвида, Швенков не может. Примерно в начале 2007 года. Во всяком случае он помнит молодого человека, который желал успеха больше, чем всего остального. «Он горел для своего дела», говорит Швенков. «Он хотел показать своему отцу .» О согласии продажи себя им не пришлось долго дискутировать.
          Швенков заинтересовался новым звучанием, которым обладал Гэрретт. Но прежде всего ему понравилась история, читаемая из прошлого  (времени) вундеркинда Дэвида Гэрретта: история музыканта, миссия которого – революция в мире, из которого он пришёл. Революция посредством кросс-овера. «Звёзды классики нуждаются в индивидуальности», говорит Швенков. Из старой марки «Вундеркинд»  стала новая марка «Бунтарь скрипки».
          Маркетологи шоколадных батончиков и средств для мытья называют это «возобновлением». Возобновление Дэвид Гэрретта было успешным, так же и потому, что он смог использовать старую историю для создания новой. Строгие родители, бесконечные занятия, юность без друзей. Каждый может взбунтоваться.
          До сих пор ведущие всех ТВ-шоу объявляют его выход, рассказывая историю детства. Его прошлое пробуждает к нему интерес. Но оно остаётся тяжёлым бременем. До сих пор (некоторые) гадают, каким бы чудесным классическим виртуозом он мог бы стать.  Его до сих пор соизмеряют с его же прошлым.
          Почти сразу после той первой встречи Швенков заказал  для Дэвида билет на самолёт из Нью-Йорка в Берлин и прослушал внимательнее весь его репертуар. Прежде всего он РАЗГЛЯДЕЛ его повнимательнее: полузакрытые веки, изогнутые губы, правильные черты лица. Швенков был в восторге. Он принял решение, показать свою находку знакомым и журналистам, во время второго завтрака.
          На этом месте своего рассказа Швенков просит выключить диктофон, как будто бы он собирался выдать тайну – как некто, шепчущий, но уверенный в том, что его услышат.
          Гэрретт так сыграл во время этой встречи,рассказывает Швенков, что 40 красивых, закалённых, интеллигентных женщин чуть не упали в обморок. И тогда он понял: Гэрретт нравится не только молодым, но и зрелым женщинам. Надёжная целевая аудитория была найдена, как и проверенная стратегия продажи – sex sells.
          Имидж „самого красивого скрипача в мире» сделал Дэвида Гэрретта знаменитым. Он принёс ему деньги и неприязнь всех тех, которые говорят, что для них важно само искусство, а не коммерция.
          Петер Швенков улыбается, если с ним заговаривают на эту тему. На это он отвечает, что Гэрретта приглашают великие, известные оркестры. То есть люди, которым важно искусство. И почему? Потому что за счёт Гэрретта они могут затребовать двойную цену за входной билет, говорит Швенков.
          Когда Швенков выпустил первый кроссовер –альбом Дэвида и планировал первое турне, никто не знал такого скрипача. Но Швенкова это не испугало. Ему просто надо было постараться прославить Дэвида  ещё до турне. Для успешного возобновления нужна успешная рекламная кампания.
          Швенков: «вопрос был в том – как продвинуть Гэрретта на ТВ?»
          Ответ: с помощью Эльке, женщины с материнской заботой. Она обладает чутьём для правильного микроклимата разговора в рамках ТВ-студии.
          про Эльке говорят, что она самая лучшая. «Кто имеет её на своей стороне, тот прорвётся на ТВ», говорит поп-менеджер Дэвида от компании Universal.
          Кто выступает на ТВ, говорит Эльке, на того потом сыпятся заказы от концертных организаторов. "Одна передача обеспечивает десять запросов.»  Если перед началом тура билеты на какой-то концерт остались не распроданы – Эльке организовывает участие Дэвида в передаче на ТВ, и проблема решена.
          Клиентами Эльке являются Хапе Керкелинг, Нино де Анжело, Юрген фон дер Липпе, Wildecker Herzbuben. И Дэвид Гэрретт.
          Эльке говорит, что она не может оценить игру Дэвида, ей медведь на ухо наступил.  Тогда ей показалось довольно странным, что ей приходится заботиться о типе со скрипкой. Но когда она познакомилась с ним лично, больше пяти лет назад – он был в джинсах, пиджаке от костюма и футболке – она поняла: «Парню есть что рассказать людям».
         Такую женщину как Эльке Гэрретт никогда бы не встретил в свои времена вундеркинда. Женщину со слабостью к народной музыке и не умеющую читать партитуры. Каждая шлягерная передача, в которой он участвует, отдаляет его всё дальше от признания классическими пуристами и иконами скрипичного мира.
          Несмотря на это, он привязался к Эльке. Он не протестует против своей продажи. Он согласен с тем, что его ТВ-план намного плотнее, чем концертный план.
        Гэрретт даже вносит имя Эльке в свои контракты: он даёт согласие организаторам концертов только при условии ангажирования и Эльке. Эльке и Йенса, его стилиста с прокуренным голосом, который скручивает сигареты из визитных карточек.
          Вот так и получается, что вместо того, чтобы выступать с Клаудио Аббадо и Chamber Orchestra Of Europe, он играет на ТВ под полуфонограмму: в TV Total, Zimmer frei, Wetten,dass…?, 5 gegen Jauch, Markus Lanz, Inas Nacht, на Sat.1, Frühstücksfernseher, в передаче канала ZDF Volle Kanne, у Кармен Небель. К началу Рождественских праздников он выступает в программе Флориана Зильберайзена «Адвентский праздник 100 000 огней»: Бетховен в комбинации с огненной грозой и синтезаторным басом.
          «Это же прекрасно», говорит Гэрретт, сидя в своей гримёрке после концерта, ещё «тёплый» от аплодисментов. Зильберайзен (да народная музыка) или нет – «До тех пор, пока ты предоставляешь высокое качество – формат программы неважен.»
          За такую позицию в мире энтертеймента Петера Швенкова Дэвид Гэрретт имеет богатое вознаграждение: 300 000 проданных билетов в 2012 году, полмиллиона - в 2013-ом. «Это соразмерно успеху Роллинг Стоунз», говорит Швенков. Распроданные огромные залы (стадионы), 600 000 контактов на фэйсбуке, чарты, награда «Классик Эхо» в номинации «Бестселлер года». Это та валюта, которая ценится в мире Швенкова.
          В мире, из которого пришёл Гэрретт, на такую валюту ничего не купишь. Напротив: люди, пророчившие ему когда-то будущее «музыканта столетия», вздрагивают при одном упоминании слова «кроссовер». Как если бы светской даме рассказали неприличный анекдот.
          Директриса одного берлинского концертного агентства, известного своей приверженностью традициям, и которое, по её словам, сделало из юного Гэрретта звезду классики – она больше не имеет с ним (с Дэвидом) дела. Он должен для начала снова научиться играть классику, говорит она. Своё имя она называть не захотела.
          Ида Хендель, британская скрипачка, хоть и послушала, что сейчас играет её подопечный (во время записи ДВД), но если звонишь ей сегодня – то она ничего об этом не помнит.
          Дирижёр Зубин Мета планирует в этом году запись с Гэрреттом и Израильским филармоническим оркестром. Дэвид всё ещё хороший скрипач, говорит Мета. «Но у меня нет мнения насчёт его поп-музыки.»
          Это те два человека, которых Дэвид Гэрретт до сих пор считает своими важнейшими учителями.
          Тук.Тук.Тук. Это самый громкий звук, который слышат музыканты, сопровождающие Дэвида Гэрретта. Удары метронома передаются им через кнопку в ухе. Такт, тайм-код – это ВСЁ, так как музыка, видео, свет, залпы огня, танцовщицы, ведение концерта – всё друг с другом связано. Тайм-код задаёт ритм каждому винтику этой машины. Холодный пульс.
          "Такой способ музицирования приводит к огрубению», говорит один из музыкантов оркестра Гэрретта. Но этого никто не замечает. Даже если кто-то во время репетиции прекращает играть – музыка всё равно течёт дальше. Тук. Тук. Тук. Их партия записана на синтезаторе, на всякий случай.  У Дэвида Гэрретта нет такой подстраховки. Но и он должен подчиняться метроному. Вечному тайм-коду.
          Во время концерта в Берлине случилось нечто непредвиденное. Пронзительный голос со второго ряда вплетается в текст, который Гэрретт говорит в микрофон. Это Андреа, девушка с татуировкой сердца на ступне. Она визжит от восторга, Гэрретт прерывается, смотрит в сторону, сбитый с толку. «Если так дальше пойдёт, то мы ничего не успеем», говорит он, прежде чем продолжить свой текст. График находится под угрозой.
          В антракте девушку просят больше не визжать. Иначе организаторы будут вынуждены удалить её из зала – восторги, пожалуйста, только во время аплодисментов.
          Такое впечатление, что от «бунтаря со скрипкой» осталась только скрипка. Дисциплина осталась прежней: пробуждение, занятия, поездки, выступления, аплодисменты, сон, пробуждение, занятия, поездки, концерты. И постоянно следить за тайм-кодом. Плюс появились теперь длинные волосы, утюжок для волос и выходы на ТВ.
          Дэвид Гэрретт вновь попал в корсет, но теперь это –добровольно выбранный корсет. Но что будет, когда эта Марка, которую создали Швенков, Эльке и собственное честолюбие Гэрретта, померкнет?
          Когда Гэрретта спрашивают об этом, он отвечает, что делает это всё только ради самой музыки – «Я – не продукт.»
          Словно запрограммированный в каждом интервью он говорит о себе как о респектабельном скрипаче. «Большинство моих концертов – классические», говорит он. «Шмотки – не важны. Имидж – не важен. Моё ремесло – подача звука.» От этих предложений интервьюреры шарахаются прочь. Об этом никто не хочет слышать.
          Когда Маркус Ланц в своей программе спросил Гэрретта о фильме, в котором тот сыграл Паганини, и который выйдет осенью этого года, он ответил: «Это жизнь, близкая моей жизни.» Ему  бы очень хотелось рассказать о том, что и Паганини в своё время играл лучшие хиты того времени, что и его не заботили правила. Ему очень хотелось бы поговорить о музыке.
          Но Ланца интересует только сцена в ванной, о которой уже много писалось в жёлтой прессе: «Что на тебе было надето? Действительно, ничего?»
          В этом году Дэвид Гэрретт пробует нечто новое. С Зубин Метой он записывает скрипичный концерт Брамса, очень сложное произведение позднего романтизма. Гэрретт больше не хочет быть только красивым скрипачом, о котором люди желают знать, как он выглядит в обнажённом виде. Он хочет снова стать хорошим скрипачом, возможно даже самым лучшим.
          Но установившуюся марку презентировать как-то иначе – это непросто. Это даже сложнее, чем наполнить жизнью поблекшую марку. Публика не захочет отпустить своего Дэвида. В мае у него снова турне. Люди хотят за свои деньги получить тот продукт, который им уже известен. Они хотят именно того Дэвида, которого они видели в последнем турне, как в Эрфурте.
          Кульминация шоу. Дэвид Гэрретт парит над сценой, влево, вправо. Потом летит в середину зала, в непосредственной близости от бетонного неба, на высоте пяти метров над головами зрителей, ноги в свободных ботах скрещены, скрипка зажата под подбородком. Прожетора купают его в своём свете.
          Дэвид Гэрретт играет Smells Like Teen Spirit, композицию, сделавшую знаменитой группу «Нирвана», гимн бунтарей того поколения. Прослушанная уже сотни тысяч раз. В голове звучит хриплый (дословно – грязный, прим.пер.), сильный голос Курта Кобейна.
          I feel stupid contagious
          Here we are now, entertain us

          Но у Гэрретта нет никакого текста, никакой грязи. Только это звучание скрипки: как чистое отполированное серебро. Сценический техник управляет парящим Гэрреттом. На тайм-коде 00:44 он его опускает вниз, на 01:18 – снова вверх, на 01:44 направляет в сторону публики.
          На короткий момент высвечиваются верёвки, на которых крепко держится Гэрретт.